Воспоминания фаворитки [= Исповедь фаворитки ] - Александр Дюма

— Однако я надеюсь, что вы не собираетесь присутствовать при казни этих несчастных?

— Не знаю. Английский банкир Ли предлагает мне место у своего окна, а поскольку он живет на площади Кастелло, возможно, я и соглашусь. Во всяком случае, завтра вечером, послезавтра утром или позже, но я обязательно присоединюсь к вам и подробно опишу все, что здесь произойдет.

Меня охватила дрожь при одной мысли об этих подробностях, которые мне так безмятежно обещал рассказать сэр Уильям. Он, со своей стороны, не имея ни малейшего понятия о происшествиях прошлой ночи, не понимал причин моего волнения. Но, не имея привычки донимать меня расспросами, он и на этот раз ни о чем не спросил.

В назначенный час я отправилась к королеве, но велела кучеру ехать по Кьятамоне и Санта Лючии, чтобы не проезжать близ площади Кастелло.

Тем не менее, по пути в Казерту нам пришлось ехать по улице Толедо. Но мы ехали в закрытом экипаже, и я задернула занавеску на окне.

Так как наша карета была без гербов, а лакеи — без ливрей, мы миновали запруженную народом улицу Толедо, не возбудив ничьего любопытства. И все-таки я почувствовала себя спокойнее, лишь когда экипаж выехал за город. Тогда наконец я решилась опустить стекло и вдохнуть свежий воздух полей.

Я не нуждалась в расспросах, чтобы тотчас понять, что никто к королеве так и не пришел: у нее не было повода ни согласиться, ни отказать.

В Казерту мы прибыли около половины восьмого вечера. Когда мы входили в это большое, громоздкое здание, мне вдруг почудилось, будто я вступаю в склеп.

Легко понять, как печален был для нас тот вечер. Было очевидно, что нас обеих, королеву и меня, занимают одни и те же мысли. Мы не могли думать ни о чем другом, и вместе с тем ни она, ни я не желали говорить о том, чем были так неотступно заняты наши помыслы.

Перед моими глазами непрерывно стояли эти трое юношей, в особенности тот, кому выпала главная роль в недавней трагедии. Его прекрасная темноволосая голова, его красноречивый взор и вибрирующий голос, величавость его жестов — все это с такой живостью было запечатлено в моей памяти, что, если бы я оставалась одна, наверное, мне бы не устоять перед искушением взять карандаш и набросать всю эту сцену на бумаге.

Королева взяла книгу и притворилась, будто читает. Но, поскольку она забывала переворачивать страницы, было легко догадаться, что книга ее не занимает.

Около двух нам принесли все для легкой трапезы, но мы только выпили по чашке чая.

Несколько раз мы — то королева, то я — делали попытки произнести одну из тех бессодержательных реплик, из каких складывается обычный разговор, когда собеседников не гнетут особые заботы. Но каждая из этих фраз, словно камень, сорвавшийся в пропасть, падала, не рождая отзвука.

Часы на камине были из саксонского фарфора. Их украшала фигура Времени, вооруженного косой. Никогда еще ни одна аллегория не представлялась мне столь впечатляющей и мрачной. Часы пробили десять, потом одиннадцать, а там и полночь. Когда погас звук последнего удара, наступило 4 октября, день казни.

Королева поднялась, подошла к камину, приподняла стеклянный колпак и остановила маятник.

Она сделала это заблаговременно, чтобы помешать часам пробить четыре — час, когда их бой будет означать уже не отсчет времени, а наступление вечности.

Казнь троих юношей была назначена на четыре; я этого не знала, но королева знала, и, оттого что мы обе были охвачены одной мыслью, когда она остановила маятник, я содрогнулась всем телом, тотчас поняв ее намерение.

Не знаю, как спалось королеве, но мои сны были кошмарны. Лишь под утро, когда видения, теснившиеся в моем мозгу, рассеялись, на меня снизошел недолгий покой.

Первой, кого я увидела, пробудившись, была королева. Она стояла у окна моей комнаты, дыша на стекло, и пальцем на его запотевшей от ее дыхания поверхности рисовала что-то вроде Голгофы, увенчанной тремя крестами.

Услышав, что я шевельнулась на своей постели, она быстро достала платок и вытерла стекло.

— Какая скука! — сказала она. — Я рано встала в надежде, что мы отправимся прогуляться, но пошел этот мелкий дождь, и он, пожалуй, заставит нас весь день просидеть дома.

Ей хотелось рассеяться, а это не получалось.

— Ваше величество давно здесь? — спросила я.

— Мое величество здесь целый час, так как моему величеству плохо спалось. Ну, вставай же, займемся чем-нибудь.

Я встала.

— Ах, — произнесла королева, разглядывая меня, — я раз в жизни испытаю удовлетворение, видя вас не столь вызывающе прекрасной, как обычно! Вы бледны, и глаза у вас сегодня утром что-то покраснели, учтите это, моя дорогая подруга.

— Увы, государыня! — отвечала я. — Боюсь, что к вечеру я стану еще бледнее, а мои глаза — еще краснее!

Она притворилась, будто не услышала.

— Что же вы не пригласили сэра Уильяма поехать в Казерту вместе с нами?

— Я это сделала, государыня. Но обязанности посла удерживают его в Неаполе. Он присоединится к нам сегодня вечером или завтра утром.

— А! Тем лучше! — произнесла королева, делая над собой видимое усилие. — Он расскажет нам новости.

Стоит ли говорить, что на этом наш разговор оборвался?

Каролина вернулась в свою комнату. Я оделась.

Около двух дождь прекратился. Слугам было приказано запрягать, как только первый луч солнца покажется из-за облаков. И вот нам объявили, что экипаж готов.

Мы сели в него и отправились на прогулку в парк.

По мере того как час приближался, королева все больше впадала в лихорадочное возбуждение. Она завела речь о пленении, страданиях и гибели своей сестры Марии Антуанетты, казненной 16-го числа того же месяца, в который мы вступили. Поскольку ни одна ее мысль не могла укрыться от меня, я поняла, что она ищет облегчения терзающих ее укоров совести в воспоминаниях о том, что французы сделали с ее сестрой — женщиной, чей сан должен был бы защитить ее от насилия.

Небо снова нахмурилось, и кучер решил, что пора возвращаться во дворец. Карета повернула, и королева не сделала никакого замечания по этому поводу. Вскоре экипаж остановился у большой парадной лестницы.

— Эта лестница в самом деле очень красива, — сказала Каролина, внезапно меняя тему разговора. — Даже если бы в Казерте не было ничего, кроме одной такой лестницы, этого бы хватило, чтобы принести известность Ванвителли.

И она принялась демонстрировать мне одну за другой красоты этого сооружения.

Так мы дошли до ее комнаты. Каролина пребывала во власти того крайнего нервного напряжения, какое у нее обыкновенно разрешалось истерикой. Она шла очень быстрым шагом, словно хотела согласовать свои движения с той бурей, что бушевала в ее сердце, и тем поневоле выдавала свое истинное душевное состояние.